У женщин один принцип: любить нельзя использовать. А где ставить запятую — они сами решают (с)
Автор: Яся Белая
Бета: *эхххххххх, полная безбетность*
Фандом: Bleach
Рейтинг: R
Пейринг: Бьякуя/Хисана и парочка еще
Жанр: драма, хотя Пикси просит романс с хеппи-эндом
Диклаймер: герои – создателю, хокку – Басё, буквы – алфавиту, бред и тапки – автору
Саммари: Бойтесь слов своих, ибо у Вселенной есть уши
Комментарии: читайте их внимательно и не говорите, что не видели! Итак:
1) Автор благодарен создателям филлеров про восстание занпакто, которые худо-бедно примирили его с Бьякуей
2) Автор неадекватен, не дружит с моСКом, обоснуем и матчастью, посему бойтесь
3) AU, OOC, притом, наверно, махровые, потому что только при таких условиях и при таком поведении я могла простить и оправдать нашего ясноокого князя
4) Тапки и нарекания принимаются только по сюжету и прочим недочетам фика, все разговоры на тему того, что Бьякуя хороший, а автор – сволочь будут расцениваться как флуд: то что я – гадская сволочь и без вас знаю!
Размер: миди
Статус: закончен
Я узнаю тебя по блеску в глазах,
По светящейся точке над левым плечом,
На земле, под землёю, на небесах,
Будь ты Ангелом или моим Палачом.
Я в любом из своих воплощений — твоя,
Ты — иная, но лучшая Часть, что во мне,
Даже тень твоих крыльев — немножечко я...
Неразлучна с тобой, но всегда в стороне.
Не зову, не надеюсь, не плачу, не жду,
Просто верю — и только на этом держусь,
Это я — вместо снега к ногам припаду,
Это я — вместо ветра к тебе прикоснусь.
И когда я шагну на последний виток,
И девятую жизнь разменяю по дням,
Ты замрёшь, как и я, на распутье дорог,
И по блеску в глазах ты узнаешь меня...
Наталия Серегина
«Тень твоих крыльев»
Глава 1
Глава 1. Разговор с небом
Облака нужно подстерегать. Как бабочек. Затаиваться и ждать, когда они распахнут над землей свои крылья. А потом — придет вечер, и начнется представление. Древняя, как мир, сказка небес. С драконами, заколдованными лесами, замками на скалах, которые через мгновение, послушные дирижеру-ветру, рассыпаются на иероглифы, чтобы уже в следующее — сложиться в хокку Басё:
Но вот уже несколько лет небо сочиняет эту сказку только для нее …
Сегодня вечер грустит, эстетствует и балуется импрессионизмом. Поэтому небесный спектакль окрашен в пастель, со смелыми мазками пурпура, разливами лазури и кляксами позолоты. У этой истории есть запах — лета и заката: терпкий аромат утомившегося за день солнца; свежий — притаившегося за облаками дождя. У этой истории есть музыка — тихое щелканье фотокамеры и стрекот цикад…
Девушка — хрупкая и тоненькая, с короткими, до плеч, волосами, в джинсах и клетчатой рубашке — стоит на коленях. Она преклоняется перед величием небесного полотна. Но не просто любуется, а участвует, как соавтор: ловкие пальцы настраивают фотоаппарат. И природа с томностью натурщицы позирует перед камерой. Сегодняшняя сказка особенно хороша.
Хисана спешит (хватит сидеть в засаде! пора!) — облака, начавшие представление, так изменчивы. И фотохудожница боится упустить хотя бы один эпизод…
Темнеет. Значит — скоро занавес. Можно сложить аппаратуру в потертую замшевую сумку, откинуться на спину между раскрытым томиком Мураками и утонувшим в траве велосипедом, и досмотреть пьесу. Под конец вечер приберегает самое важное…
Как в любой сказке в этой тоже есть Принц. Его лицо печально и прекрасно. Он с грустью смотрит на нее из своих небесных чертогов. Они знакомы давно. Еще когда небо не знало о нем, он являлся Хисане во сне. Всегда — вот уже двенадцать лет — одном и том же. И она выучила каждую мелочь той сонной реальности. Он знает тепло его рук и холод его слез. Она знает, что когда он улыбается, лед в его глазах тает. Она знает, что в жизни не бывает таких красивых и такой любви… Только — в ее сказочном сне.
Она знает с точностью до вздоха, что он скажет ей: «Смотри, на нашей сакуре уже появился первый цветок».
Для него первый, а для нее — последний. Это она тоже знает. Она выучила наизусть поступь смерти — уже столько раз умирала: каждую ночь — во сне, и однажды — наяву. Весной. Когда мир утопал в розовой дымке цветущих вишен. Поэтому Хисана всегда снимает облака, и никогда — сакуры. Даже на заказ. Когда ее спросили: «Почему?», она ответила: «В вихре цветения приходит смерть»… Но птицы за окном смеялись над ней на все голоса…
Она смотрит на Небесного Принца так долго, что он отпечатывается на лилово-синей радужке глаз, проникает в кровь и струится по жилам. Это их акт любви. Священнодействие, ведомое только двоим. Ее глаза подернуты негой, губы приоткрыты, тонкие пальцы комкают волосы трав… Он пульсирует в ней с каждым ударом сердца…
Возлюбленный моих глаз. Супруг моей души.
Ночь ревнует и закрывает его лицо черным веером; отрезвляя, обрызгивает росой. Рубашка и джинсы тут же становятся влажными, и она дрожит в ознобе разлуки. Садится, обнимает колени, вскидывает лицо и читает знакопись звезд…
Только дождись меня! Только не забывай!
Она знает, что уже ночью, когда она будет спать в объятьях Йокиро, ее принц снова сожмет ей руку и расскажет про сакуру, а вечером — опять нырнет в ее глаза прямо с небес…
Хисана поднимает книгу: ее Мураками продрог до последней строки и торопится в теплое нутро сумки.
Велосипед кажется неожиданно тяжелым, и седлать его почему-то лениво. Лучше идти рядом: нужна опора, чтобы вернуться в реальность из Небесного королевства.
В ресторанчике дедушки Хибики как обычно пусто. Но старик весел и улыбчив. Он — плохой бизнесмен: жалеет и дает в долг. Но зато — здесь всегда тепло и можно согреть ладони о чашку чая. И велосипед хозяин разрешает завести прямо в зал и оставить у двери.
— Как прошел день, Хибики-сама?
Она сидит на высоком стуле у самой стойки и неприлично болтает ногами. Йокиро заругал бы ее. Он так боится сделать что-то неправильно, выглядеть смешным и нелепым. Он недоволен, когда застает ее в компании друзей-косплейщиков, он морщится, когда она надевает зеленые гольфы под рыжее платье, бурчит, если она отрывает его от работы и осуждающе сжимает руку, когда рассыпает попкорн в кинотеатре или громко хохочет в цирке. Потому что Йокиро — человек трех «П»: пунктуальность, принципиальность, придирчивость… Он — топ-менеджер в солидной компании. Его стиль жизни — четкий регламент. А Хисане так хочется смеяться… И она верит — Небесный Принц не осудит за это.
Вот и хозяин ресторана улыбается и легко треплет по голове: это значит — «у меня все хорошо». Он не любит говорить о делах. Любит — о детях.
— Внук позвонил. Приезжает на этой неделе, — лучится счастьем дедушка Хибики, и Хисана не может не улыбнуться в ответ.
— Здорово! — говорит она и проливает чай. А потом они вместе смеются, потому что хозяин вспоминает: его внук — «несносный мальчишка» — тоже все время разливает чай. Старик вытирает стойку. Хисана посыпает солью пятно на джинсах.
— Сфотографируешь моего внука? — спрашивает он, когда она уже прилаживает на руль велосипеда коробочку со своим заказом.
— Ага! Будете не знать, куда снимки вешать! — обещает она и уносит в холод вечера тепло его улыбки.
От ресторанчика Хибики до ее дома — дорога все время под уклон. Она почти летит. Ветер портит прическу и шепчет в уши: «Обгони». Фонари подмигивают ей, словно знают ее секрет.
Понедельничные вечера в Каракуре особенно тихие… Поэтому слышно как коробочка с ужином бьется о решетчатые бока багажника.
Йокиро не любит еду из ресторана, а Хисана — не любит готовить. Собственно, в хисаниной квартире даже кухни нет, вместо нее — фотолаборатория. Вместо пищи тела — пища души. Но сегодня дедушка Хибики, должно быть, превзошел себя. Ведь делая заказ, она сказала ему: «Пять месяцев назад моя жизнь изменилась»… (Для других, почему-то важны полгода и год, а для нее куда большее значит цифра пять). Старик улыбнулся и подмигнул… Йокиро точно будет доволен. И удивлен: он — король пунктуальность — всегда забывает важные нерабочие даты. Хисана хихикает, представляя, как вытянется его лицо — Йокиро так смешно удивляется.
Квартира встречает ее тишиной и игрой пылинок в косой полосе лунного света. Жилплощадь и синие глаза у Хисаны от папы, а книги-книги-книги и маленькая грудь — от мамы. Отец был американец, мать работала переводчицей в его фирме. Он уехал, когда Хисане исполнилось пять — его компания растрогала контракт с Японией. О любви родители не говорили никогда…
Квартира — папина копия: неуютная, безвкусная, с тяжелой мебелью. Мать никогда не пыталась переделать здесь что-то под себя: она умела смиряться. Она и смерть свою приняла со смирением. Только ее, Хисанину, не могла принять: через пять лет их с мамой одиночества Хисана попала под машину. Боли не было, только темнота и тонкий, на грани визга, мамин голос… А потом — белая комната, плачущий мужчина возле ее футона, цветущая сакура за окном. И она поняла: больно не умирать, больно — оставлять. Мамин голос прорвался сквозь смерть, и Хисана вернулась. И вот мамы уже нет, а сероглазый мужчина каждую ночь, стоит только переступить порог сна, берет ее за руку и говорит о весне. Каждую ночь она умирает вновь, чтобы, воскреснув утром, вымарать — тысячей дел — боль оставления, вечером — принять его в свои глаза и, заснув, опять умереть…
Ключи — на тумбочку у двери, ужин — на стол. Электрический свет обнажает беспорядок: бумаги на полу, словно, аллея после листопада, кругом пыль и брошенные вещи. И приговор времени — без пятнадцати девять. Через час будет шестой месяц их с Йокиро любви. Всего шестьдесят минут, а столько нужно успеть. Хорошо, что комната, хоть и очень большая, но всего одна.
Хисана знает, что если двигаться очень быстро, времени хватит. А она умеет. А еще, маленькая и легкая, она может подбежать неслышно сзади и закрыть ладонями глаза. Она всегда так делает, когда Йокиро с важным видом и ноутбуком сидит на диване. Он обычно отводит ее руки и хмурится: «Повзрослей». А она лишь смеется, обнимает за шею и целует в макушку. От Йокиро всегда пахнет одинаково — офисом. Белизной бумаг. Чернотой картриджа. Сжатыми до предела минутами. Скукой. Смертью. Все должно быть четко и не выходить за рамки приличий. Он даже в постели такой. И когда Хисана предлагает поэкспериментировать, возмущается: «Опять твои друзья-анимешники всякой гадости надавали». И сводит брови к переносице. Такой смешной. А вот Небесный принц — она верит — улыбнулся бы, посмотрел бы на нее своими оттаявшими глазами и обжег бы ухо горячим дыханьем: «Давай»…
Конечно, Йокиро тяжело с ней. Ведь он целый день живет по правилам. Они впитались в него. В глаза. В губы. В слова. А ее мир — ее квартира — это журавлики-оригами на разноцветных нитках, застывшие мгновенья по стенам, приглашенные к ужину Маркес или Коэльо или кто угодно еще — вон их сколько за разноцветными переплетами, бамбуковые колокольчики… Музыка ветра для сказок неба. И смех: звонкий, девичий. В глазах. На губах. В словах. Столько, что ее радость не помещается в хмурого офисного служащего.
Ну вот и порядок. Теперь — романтика. Свечи, вино, хрусталь. Окурить комнату, приглушить свет и нырнуть за ширму, к туалетному столику. Алое цукесаге , черный веер, в волосы — мамин гребень, ногти — красным, глаза — синим. Смотрит на себя, довольна. Скромница. Гейша.
Звонок. Телефон всегда так нетактичен. А бежать в такой одежде нельзя, только сменить меленькими шажками. Звонящий настойчив. И вот, наконец:
— Не спишь, маленькая? — И сразу серо в душе.
— Нет, — через смех, через слезы. — Жду. Ты скоро?
— Прости, командировка, прямо из офиса уезжаю… — и что-то еще. Она не слышит. Сидит на полу, привалившись к тумбочке. Трубка в руке часто пищит, будто сбрендивший пульсометр…
Часы испуганно замирают, словно боятся отсчитать следующую минуту без него. Потрескивает красная свечка в черном подсвечнике. Оплывшим воском утекает радость.
Напиться. Позвонить Юми, пусть приезжает со всей компанией: она, кажется, говорила, что у них фестиваль на носу, а репетировать негде…Нет, все-таки напиться…
Ей не привыкать. Пить с классиками, а потом — с ними же в постель: мужчины не ревнуют к книгам, это женщины ревнуют к работе…
Вино — золотое. И изысканное. От него хочется летать, и танцевать, и смеяться… Нет, мешать с саке не будет. Не сегодня. Сегодня — только легкость и пустота. И ни о чем, ни о чем не думать…
Кресло такое большое, папино. Если она подожмет ноги, то как раз можно умоститься. Закрывает глаза и летит.
ЕГО НЕТ! Он тоже бросил ее. Так темно, так холодно. Где же ты, принц? Почему?.. По-че-му...
Она не чувствует слез. Смывая тушь, они прокладывают по щекам голубоватые дорожки, словно синева утекает из глаз, и там, под тонкой кожей век, они навсегда чернеют и умирают…
Она не просыпается, когда что-то — будто летний ветерок — касается щеки… Во сне кажется, будто кто-то шепчет ее имя… И становится теплее, и не так одиноко. Но темнота остается… Темнота без него…
Глава 2
Омут сна густой и вязкий. И красный, словно кровь. В него не хочется. Но нет сил сопротивляться: раны тела и раны души сделали его слабым… Воронка затягивает, алое марево застилает сознание.
Ужас — щупальцами в сердце, не выдрать. Этот мужчина уже давно разучился бояться. Он забыл, как выглядит страх. Ему уже много лет не снились кошмары. Но сейчас — страшно. Страшно, потому что он знает, что увидит, когда упадет завеса морока — Сокьёку… После багряного мрака — откровенная яркость дня, когда заметна каждая мелочь. Снова — алый: пепел искр от огромной огненной птицы. Воздух раскален до предела. Сияние Сокьёку выжигает зрачки. Но не смотреть невозможно. Потому что он просто не в силах отвести взгляд от распятой хрупкой фигурки. Взмах ресниц, и под белой перекладиной не Рукия — Хисана… И на ней — не одеяние смертницы, а юката с хризантемами… Он сам выбирал этот наряд для жены.
Пылающий орел издает довольный клекот — сейчас он пожрет еще одну душу, сейчас он станет еще сильнее…
Нет… Шунпо — и вверх, закрыть собою, не позволить… Только не ее… Но, словно блоки Рюкудзё Коро, — законы, правила, клятвы. Сковывают. Не двинуться. Только стоять и смотреть, широко распахнутыми глазами. Пламя Сокьёку плавит их ледяную защиту, через глаза — испепеляет душу, испаряет слезы. Нет…
Ее слезы красные в отблесках огня. Будто плачет кровью. И это бесконечное аригато — всем, за все.
Какое, к меносам, аригато?! Вся эта казнь — бред! Неужели никто не видит?! Неужели никто не остановит? Ичиго? Укитаке? Кеораку? Пожалуйста, ну хоть кто-нибудь… Упасть на колени и, воя, вцепится в волосы, умолять, упрашивать. И плевать, что подумают. Только пусть остановят. Только пусть спасут. Нет же, стоит прямо и просто смотрит, оглушенный тем, как серебром, миллиардами осколков, разлетается над Сейрейтеем ее: «Прощай». Все. Навсегда. Без права перерождения.
Нееееееееет…
Кучики Бьякуя просыпается и рывком садиться… Трудно дышать — кажется, все легкие в ожогах. Прижимает руку к груди, туда, где бешено колотится сердце. Кровь. Горячая, липкая… Рана открылась… Но боли не чувствуется. Кровь стекает через тонкие пальцы на одеяло… Ночь любуется; в обрамленье окна — графика луны: черные волосы, бледная кожа, темные тени от длинных ресниц… И — разрывающая бело-черную гармонию деталь— красноватые блики на изящных ладонях…
Мужчина смотрит, как струйки крови разбегаются по линиям руки. Линия жизни, линия брака — красным. Судьба-хиромантка выписывает свою каллиграфию. Еще пара штрихов — иероглиф закончен. Его кровью — ее имя: Хисана. Увидеть ее, заглянуть в глаза, согреться от бледной улыбки. Он встает, морщась от боли, и, пошатываясь, держась за стены и оставляя на их безупречной белизне красные отпечатки пальцев, бредет туда, где за створками зеленого шкафчика похоронена ее фотография. Как же далеко.
Я думал, чем дальше и глубже спрячу тебя, тем будет легче.
Скорее раздвинуть последнюю сёдзи, распахнуть дверки, и — вот она. Нежная. Понимающая. С грустной улыбкой и глазами, полными обожания.
Я не имею права на твое прощенье…
И вздрагивающими пальцами коснуться лица, пачкая кровью… И так некстати вспомнить: «Родственные узы?.. Я никогда не позволял такой ерунде, как эмоции, управлять собой…». Вселенское эхо, насмехаясь, повторяет это стократно, и с каждым повторенным словом изображение на снимке тускнеет. И наконец — разлетается призрачными мотыльками: «Прощай»…
Вселенная хохочет.
В руках — пустая рамка. И собственные слова — рикошетят прямо в сердце. Тысячей клинков Сенбонзакуры. Он падает навзничь. И за секунду до того, как провалиться во тьму, слышит, как трескается стекло фоторамки…
Просыпается в своей постели. Рядом — лучится теплом, нежностью и надеждой Унохана. В рту сухо, слова царапают гортань, но сказать нужно:
— У меня вчера был бред…
— Да, к тому же, — голос строгий, с укоризной, — вы нарушили постельный режим. Вас нашли в одной из дальних комнат. С вами было вот это, — протягивает пустую рамку от фотографии: стекло разбито и в потеках крови… Нет. Это сон, до сих пор еще сон! — Что с вами, Кучики-сан, вы так побледнели? Немедленно лягте, — руки у нее — тонкие, но сильные, они уверенно толкают его на подушку. Женщина садится рядом, трогает лоб. — У вас жар. Сейчас дам лекарство, и не смейте вставать.
Микстуру приходится буквально вливать: минуту назад ему резко расхотелось жить. А ее попытки отобрать разбитую рамку и вовсе терпят крах. Но она не настаивает, только глядит в самую глубину его сердца своими умными спокойными всёзнающими глазами и говорит тихо, с грустью:
— Порой, Вселенная исполняет совсем не те желания… Отдыхайте, — встает, и задвигает за собой сёдзи.
Сны ему больше не снятся — у Уноханы чудесные снадобья.
Следующее пробуждение — и опять яркий всполох. На этот раз — в проеме окна. Ну разве можно носить такие неприлично-оранжевые кофточки! Он даже щурится и отворачивается.
Она смеется, и желтые глаза, наверное, искрятся лукавством:
— Что, ослеплен моей красотой, Бьякуя-бо?
— Еще чего, — максимально холодно, и, надеется, с презрением. — Зачем пришла?
Грациозно спрыгивает с подоконника, подходит неслышно, по-кошачьи. Наклоняет голову, рассматривает. Не его, а лежащую на тумбочке окровавленную фоторамку. Берет в руки, скользит пальцами по трещинам на стекле. Потом переводит на него странно посерьезневший взгляд. И он не может не восхититься: сейчас перед ним — мудрая богиня, видящая истинную суть вещей. От нее не возможно что-нибудь скрыть…
— Ты не знаешь, но она сейчас в мире людей, — женщина вытирает тонким пальцем засохшие узоры крови. — В Каракуре. Я нашла ее, перепутав след рейяцу. Думала, это Рукия… Рисунок их духовной силы — почти идентичен, да и интенсивность — та же… Захочешь — найдешь без труда…
И откуда только узнала о Хисане? Это же случилось уже после того, как эта кошка ушла вслед за другом в мир людей. Ах да, капитаны онмицукидо бывшими не бывают…
Она, будто прочитав его мысли, озорно подмигивает. Взмахивает бордово-черным «хвостиком», снова вскакивает на подоконник, дарит напоследок теплую, без насмешки, улыбку и уносится прочь. Богиня скорости.
А в его душе, впервые за много дней, встает солнце. Потом ему снится детство. Просыпается почти здоровым, полным сил. Прислушивается к организму — ничего не болит. Две женщины отдали ему свои силы: Унохана — умиротворение, Шихуин — радость.
Бьякуя обводит взглядом комнату: свет, белизна, чистота. Никаких резких, бьющих по глазам, контрастов. Сияющая монотонность. Мертвое спокойствие. И одежда на нем — бирюза и сирень. Словно прикосновенье весны. Как тогда, с прозрачной синью неба, сиреневато-розовым кружевом садов. Но он не любит весну и сакуры. Символизирующие жизнь — его они познакомили со смертью. И теперь цветы в саду его души — стальные, их лепестки — острее мечей… И у рос его — безупречность алмазов…
Но все-таки одноцветность сейчас предпочтительнее. Все пестрое — живое, а ему сейчас хочется мертвенности: звуки заставляют вздрагивать, цвета — закрывать глаза. И судьба сжалевается: дарит тишину и однотонность. Но, увы — опять не надолго. Идиллию светлого взрывает алый — торчащая в разные стороны шевелюра, беззвучье убивает громкий голос. Ну что за человек?! Ни намека на изящество. Даже больно осознавать, что природа распыляется на такое несовершенство. Но где-то — в самых потаенных уголках души — прячется мучительный стыд: за тот бой, за собственные пафос и высокомерие, за бакудо № 61, за притчу о Луне и Обезьяне…
Опустить глаза. Красноволосый олух не должен заметить эту мимолетную слабость. Взмах ресниц — и обжечь холодом, почти презрением: «Знай своё место».
И тот — знает. Замирает у порога. Удивленный, как попавший в тенета зверёк. Спеленатый по рукам и ногам нормами приличий. Можно добить высокопарностью:
— Удивлен, что я еще не умер? — скорее себе, чем ему, потому что эта насмешка — горчит.
— Никак нет, тайчо.
На такого даже злиться неинтересно. Кучики морщится, но говорит нейтрально, лишь с лёгкой изморозью:
— Мне нужны все записи, касающиеся перерождения душ. А также схема устройства анимографа. Думаю, она есть в Бюро технических разработок. Не уверен, что капитан Куротсучи будет рад подобной просьбе. Но даже если он потребует твой банкай на опыты — это не должно тебя остановить. Мне этот документ очень нужен. Все понятно, фукутайчо? Выполняйте.
Нет же, стоит столбом, глазами хлопает!
— Какая часть слова «выполняйте» вам не ясна?
Дошло. Унесся с топотом. Остается надеяться, хоть с Рукией посоветуется. А то сам еще пару недель будет думать: «Где же обычно хранятся записи?».
Бьякуя хмыкает и откидывается на подушки. Потолок идеален, словно чистый лист бумаги. Бери и записывай мысли.
Глава 3
Глава 3. Кружение времени
Предчувствие — посланник с дурными вестями — стучит в сердце. Пока — робко, но уже — тревожно. На бледном лице — глаза цвета печали и мертвая улыбка: молчание длиною в пять дней убивает радость. От Йокиро — ни звонка, ни SMS. И Хисана теперь ненавидит мобильный.
А не улыбаться нельзя: вокруг плещется праздник. Каракурский фестиваль не столь роскошен, как его Нагойенский 1 собрат. Но столь же яркий, настоящий, веселый; тоскливый, поддельный, аляповатый. Люди — копии, их судьбы — фанфики. Юми с волосами оттенка зари в костюме старшеклассницы. Смешно. Нелепо. Грустно. Странное нежелание быть собой. Эффект подражания — знамя масскультуры, идол мира без свершений… Безликость пестроты. Разноцветье одинаковости… В этой сутолоке нетрудно исчезнуть. И через шум маскарада тихий мамин голос напоминает ей завет иной жизни:
Невидимый соглядатай буравит взглядом затылок.
Это ты, принц? Вернись в мои глаза. Без тебя в них пусто.
Но небо серое — сказка закончилась. И сны теперь полны темноты. А стоит закрыть глаза — сознание клипует воспоминания. Чужие. Странные. Много.
— Эй, ты где, Хисана-тян? — Юми полагает, что если человека потрясти, он вернется из размышлений.
— В своем микрокосме, полет — нормальный.
Юми хлопает наклеенными ресницами. За изумрудными контактными линзами — недоумение. А Хисане — лишь становится грустнее: «Я же ей говорила о зеленых глазах под едко-розовый парик».
— У тебя потом выставка? Первая? И как же ты одна, бедняжка?! Хочешь, пойду с тобой?
— Нет, спасибо, развлекайся. Фотографии будут в среду. И еще — малиновый тебя глупит.
И отвернутся: если Юми не увидит слез — не полезет с утешениями.
Домой на такси — времени в обрез. А в городке — первые в истории пробки: не будет впредь мнить себя мегаполисом и затевает масштабные действа.
Лифт сегодня бастует, поэтому девушка мчится по лестнице. А в ушах — грохот временепада: секунды с шумом разбиваются о реальность, летят в стороны брызги мгновений… И ключ дрожит в тонких пальцах, не попадая в скважину…
Черт…
Наконец открывает дверь, и вспугивает рой черных бабочек. И те кружат по комнате темной метелью…
Ладно, времени на раздумья нет, пора одеваться.
Одна бабочка садится на волосы, расправляет крылышки. Удивительно в тон — к глазам и одежде. В этом платье — черно-лиловом, с пышной юбкой, — миниатюрная Хисана сама напоминает бабочку. И будь ветер посильнее — унес бы ее в небесную синь, на поиски Принца.
Не думать. Не сожалеть.
Предатель.
Сливовый шифоновый шарф, туфельки-«лодочка», лаковая сумочка — и хоть на обложку журнала.
Внизу сигналит авто — это владелица художественного салона (старинная мамина подруга) прислала за ней машину.
***
Как тихо. Люди больше не верят в сказки, они предпочитают косплей — на фестивале, должно быть, вся Каракура.
Но Хисана ликует: самые важные для нее люди — здесь. Дедушка Хибики, хозяйка помещения госпожа Томоко, несколько одноклассников… Кто-то даже фотографа умудрился пригласить… И Хисана смущается — она не умеет фотографироваться, только — фотографировать. Кокетничает. Позирует. И солнце радости разгоняет тучи печали…
Влетают телевизионщики — и Хисана бросает гневный взгляд на Томоко. Та лишь смеется, прикрываясь рукавом кимоно. А потом, показав: «Молчи», утаскивает куда-то Хибики.
Она совершенно не умеет давать интервью и держаться перед камерой. Ее раздражает чересчур бойкий корреспондент и настораживает таинственность на лицах друзей. Она сбивается и забывает вопрос.
Журналист улыбается, желая приободрить:
— А что за бабочка у вас в волосах? Живая?
— Адская. Посланница тьмы…
И вдруг — болью в виски — воспоминание: ослепительный всполох духовной силы, завораживающе страшное кружение черных бабочек, мрачный человек, от которого веет замогильным холодом, и ее крик: «Не надо! Прошу вас!». И бесконечный полет в никуда.
— Вам плохо? — корреспондент испуган, но не решается подхватить ее.
Она выравнивает дыханье, и находит силы улыбнуться:
— Не волнуйтесь, просто перенервничала. Так много всего в первый раз…
***
Приезжает домой. Ее переводят через порог, и она чувствует — пахнет сюрпризом. Наконец-то можно стащить с глаз повязку. Щурится от внезапного света, а друзья взрываются криками: «Поздравляем». На столе — ее любимые блюда. Комната украшена цветочными гирляндами. Занавеси и ширмы, вздохи кото 2 и признанья сякухати3 делают их еще воздушнее. Ее первая выставка — это праздник: для нее и близких.
Шелест шампанского, смех друзей и тосты: «За фею с фотокамерой».
Она счастлива до слез.
Но опять это ощущение — тревога в сердце, взгляд на спине… Хочется осмотреться, поискать глазами.
Не прячься. Не играй со мной. Кто ты?
Скорее прогоняет наваждение, чтобы не испугать друзей.
Хибики-сама вовремя вспоминает, что она еще с нового года задолжала ему вальс, и Томоко меняет диск. Дедушка Хи — живой и подвижный, словно нет на нем груза прожитых лет. И Хисана смеется — ей всегда весело рядом с ним. И тепло.
Когда уходит компания — одиночество оглушает. Раньше она любила потешить в себе интроверта — зарыться в книгу, или спутешествовать в аниме, или в сотый раз полистать семейный альбом. Но сегодня оставаться одной — страшно. Предчувствие уже вовсю барабанит в двери души. Она боится, что в голове опять закружится карусель непонятных образов, словно нарезка кинохроники. Или снова появится тот мертвенно-холодный человек и скажет: «Пора запечатать Сосуд…», и она опять будет плакать и умолять. А Хисана ненавидит плакать, бояться и молить о пощаде.
Забирается в кресло с ногами и бездумно смотрит в окно. А вот и незримый наблюдатель — черная кошка с огромными желтыми глазами. Хисана даже не успевает сказать «брысь»: зверек исчезает, будто привиделся.
Что за чертовщина? Черные бабочки, черные кошки, черные сны. И вспышки света — настолько яркие, что скорее ослепляют, чем освещают. И чем интенсивнее свет, тем больше силы из нее утекает. Что происходит?
Бабочка в волосах шевелится, вспархивает и кружит по комнате оторванным последним листом… Тоже черным.
Раскрасьте мир!
Оживает мобильный.
— Привет, девочка. Соскучилась? Приезжаю завтра. Давай сходим в парк…
— И будем есть мороженное?
— До ангины.
— И кататься на колесе обозрения?
— До головокружения.
— Тебя подменили?
— Нет, просто я чуть не забыл, как ты смеешься…
Она улыбается. Корчит рожицу страхам и дурным предчувствиям. И краски возвращаются в ее мир.
______________________________________________
1 С 2003 года в японском городе Нагойе проходит Всемирный фестиваль косплея (WCS). Подробнее можно прочитать вот здесь — www.ru.emb-japan.go.jp/TRENDS/08_culture/pop081...
2 Японская цитра, щипковый музыкальный инструмент, относится к традиционным музыкальным японским инструментам.
3 Продольная бамбуковая флейта, пришедшая в Японию из Китая в период Нара.
Глава 4
Глава 4. Тень крыльев
В груди болит. Сердце?! Надо же. Стало быть, жив, разморозился. Последний раз оно стучало также болезненно-счастливо пятьдесят лет назад, когда он позволил себе утонуть в весеннем паводке темно-синих глаз. А потом — она ушла, и наступила зима… А он замер на перекрёстье миров: ни живой, ни мертвый. Никакой. С сердцем, состарившимся в пыль…
Опала листва.
Весь мир одноцветен.
Лишь ветер гудит.
Но сейчас ему вновь хорошо: ведь она умерла, чтобы родится. И в этом новом воплощении у нее даже есть рейацу. А значит, когда-нибудь они встретятся вновь на белых улицах Сейрейтея.
«Я узнаю тебя, в каком бы теле ты ни была, я обязательно узнаю твое сияние», — вспоминается обещание. И тихий, на грани слышимости — потому что прячет лицо у него на груди — ответ: «И я тоже». А по-другому нельзя: ведь она — его свет, а он — тень ее крыльев…
Нет… Ждать ее здесь — слишком долго. Он просто не выдержит. Теперь, когда даже ее фото исчезло, он завянет без ее улыбки, как растение в темной комнате. Да и как же надоело гнить в этой мертвенной правильности. Как же — до крамольного — хочется совершать безумства. И он даже немного побаивается силы своих желаний… Нет. Один раз он уже испугался, что уступил Долгу, и теперь платит за это… Вот и сейчас, закрыв глаза, тут же распахивает их, вновь опаленные сиянием Сокьёку. Осознание ошибок прожигает насквозь — он едва сдерживает крик…
Слава ками, вот и Ренджи! Вроде бы он не заметил, как его капитан только что подавил судорожный вздох…
Бьякуя смотрит на подчиненного и удивляется: ну надо же — Абарай даже библиотеку нашел! А что в той толстой папке? Неужели записи из Бюро технических разработок? Судя по тому, что красноволосый сияет, как новенький рё, — так и есть.
Докладывает лейтенант бодро, с явным ожиданием похвалы. А ведь не то что похвалить, расцеловать хочется. Бьякуя ужасается своим мыслям, списывает их на спутанное вследствие болезни сознание, и, поморщившись, нетерпеливо взмахивает рукой — аудиенция окончена. Фукутайчо осекается на середине фразы о том, как он препирался к Куротсучи. И взглянув на начальника чуть обиженно, откланивается и уходит.
Ну зачем же так грубо?! Он же в самом деле старался! И, загнав досаду на себя поглубже, Кучики берет верхнюю папку, ту самую, из техбюро, и погружается в чтение.
Записи кривые и поспешные. Так пишут медики, ученые, поэты — все те, кто знает цену упущенным мгновениям.
«Вчера подумал, а почему бы не создать устройство, аналогичное фотоаппарату? Этакий «записыватель душ», анимограф.
Экспериментировал до вечера, но все равно что-то упускаю. Душа упорно не хочет сниматься!
Понял, понял! Фотографировать нужно не изображение самой души, а визуализировать ее воспоминания об окружающем… Я могу собой гордиться!».
Ощущения странные, как у школьника, случайно прикоснувшегося к научному открытию. Переворачивает обложку и читает имя изобретателя — Урахара Кискэ. Так, так… Это начитает быть интересным. Словно кто-то бросает вдоль дороги белые камешки: Йоруичи, Урахара… Иди по маячкам и не сворачивай с пути.
***
— Куда вы, господин? — голос слуги чуть дрожит.
— Любоваться луной, — бросает через плечо, не оборачиваясь и точно зная: его остановливать не посмеют.
Пусть сначала попробуют догнать! Любопытно, чтобы подумают о нем в клане, узнай родичи, как Кучики носится ночами по крышам Сейрейтея? Ветер в ушах, азарт в крови, и белое хаори, словно крылья. Кто сказал, что люди не умеют летать?
У Врат Миров замирает: перешагнешь порог — и привычная реальность растает пустынным миражом. Рассудок вопит: «Это же сумасшествие! Самообман! Что может быть у вас, если она — человек, а ты — шинигами? Она же даже не увидит тебя?». — «А разве это важно?! — выстукивает сердце. — Главное, что ты увидишь ее»… Он смотрит на небо, призывая в советчицы луну, и владычица ночи дарит ему хисанину улыбку…
Шаг — и у его ног спящая Каракура. Шепчет ее имя, и по серебряным нитям судьбы мчится сигнал — от души к душе… Вот она, всего-то в паре кварталов…
На крыше ее дома останавливается: он никогда не позволит себе без приглашения войти в ее мир. Но даже здесь, в нескольких десятках метров от нее, среди ночи загорается солнце, и в душе — глобально теплеет. Он опускается в заросли антенн и, зажмурившись, ловит всплески ее рейацу.
Обернись же!
Ведь и моя унылая осень
подходит к концу...
Улыбка, легче бабочки, касается губ, лед в глазах тает…
Ясная моя, спасибо за твой свет…
Не зря посоветовался с луной…
***
… И новый полет над крышами спящего города. Сегодня ему все-таки предстоит побыть незваным гостем. У входа в магазинчик не забывает надеть маску церемонности. Встречают его обнаженным занпакто к горлу, ибо хозяин заведения знает: неосторожность — злейший враг … Несколько секунд он ошарашено смотрит на своего ночного гостя, а затем, убрав оружие, произносит:
— Я то думал, кого это нелегкая принесла в такой час… А тут — Кучики Бьякуя собственной персоной, — и, театрально раскланявшись, добавляет: — В Сейрейтее град из холлоу?
— Здравствуй и прости за вторжение. — Бьякуя немного растерян и смущен своим поведением. Ведь недаром же говорят — воспитанность важнее, чем знатный род. — Дело есть…
— Вот и отлично, — расплывается в улыбке Урахара, — значит, не придется напиваться в одиночку… Ты садись, я сейчас, — и хлопает по плечу, как старинного дорогого друга.
Теперь уже Бьякуя в недоумении. И не успевает он от этого чувства оправиться, как на столике уже кувшинчик с саке и две пиалы. А напротив — добрейший хозяин с широченной улыбкой на лице. Отказать невозможно, хотя Кучики никогда не делают того, что может выставить их в дурном свете. Например, не пьют… Но сейчас — выпивает залпом, и реальность вздрагивает… Урахара ухмыляется и подливает еще… Теперь предметы словно обретают ауры…
А плут-хозяин подбадривает:
— Не волнуйся, Кучики-сан, кто пьет, тот не знает о вреде вина; кто не пьет, тот не знает о его пользе, — и тут же переключается: — Ну, и что у тебя за беда?
— У меня исчез один дорогой мне снимок… Нужно его восстановить…
— Как исчез? — серьезнеет Урахара.
Как же сложно ответить на такой простой вопрос. Рассказывает сбивчиво, хотя воспоминание — почти отрезвляет.
Да и дурашливость хозяина сменяется задумчивостью. Луна это одобряет: она ласково касается его, запутывается лучами в волосах, которые сами — будто из ее же сияния, и Урахара превращается в эльфа. Ему надо чаще появляться без веера и панамки…
В Бьякуе просыпается эстет. Хочется нарисовать Кискэ. Карандашом с твердым грифелем, чтобы сохранить серебрянность и нездешность.
Урахара, будто прочитав его мысли, хмыкает и … куда-то уходит. Возвращается с листом бумаги и карандашом. Кладет предметы на стол — и Бьякуя глядит на него так, словно только что увидел банкай у одиннадцатого офицера своего отряда… Глава великого клана почти с ужасом ожидает услышать: «Рисуй».
Но реальность вновь обманывает его.
— Смотри, — говорит Урахара и, повернув к себе лист, начинает чертить.
— Это что? — Чертеж косоват и неубедителен.
— Пикассо, — поясняет Урахара, однако в его серебряных глазах прыгают лукавые чертики. Но миг — и маска шута сменяется на одухотворенность ученого: — Анимограф позволяет визуализировать наши воспоминания. Грубо говоря, обитатель мира душ, который работает с этим устройством, должен сначала увидеть нечто, а потом — посредством анимографа — воспроизвести. Очень удобно для опытов. Ты ведь не будешь бегать вокруг исследуемого объекта с камерой — другим занят. А вернулся в лабораторию, вспомнил процесс, заглянул в «глазок» анимографа — и получи свой снимок… Понятно?
— Не совсем… А почему они… ну эти Пикассо… потом исчезают?
Пару секунд Кискэ вникает в сказанное, потом — падает на стол, громко хохоча и неприлично хлопая ладонью по столешнице…
— Тебе определенно нужно чаще выбираться в генсей, Бьякуя-доно, — отсмеявшись, говорит он. — И книжки читать по истории современного искусства: Пикассо — это художник. — Вздох, и менторский тон переходит в чуть грустный: — Снимки, сделанные на анимографе, зависят от интенсивности наших воспоминаний… Пока мы помним того, кто на них изображен, они чёткие. Начинаем забывать — тускнеют, а если поступком или словом оскорбляем память — исчезают вовсе…
Бьякуя вздрагивает: за убийство воспоминаний не наказывают, а надо бы…
— И что теперь делать? — Говорить сквозь стиснутые зубы — трудно, а вот сжав кулаки, так, что ногти впиваются в ладонь, — вполне возможно.
— Все просто, — хорошо что Урахара зачем-то сверит взглядом стол, — получи новое воспоминание… А анимограф, я тебе, так и быть уступлю. По сходной цене, — срывается и притаскивает какую-то штуковину. — Заметь, усовершенствованная модель. А какой дизайн?
Новые декорации, и на сцене — торговец, хитрющий и обаятельный: Бьякуя покупается.
— А испробовать можно?
— Разумеется, клиент должен знать, что его не обманывают. Сейчас все покажу, это просто… — но вдруг — грустнеет и тушуется. Всего на пару мгновений, ибо уже на третьем — снова нацепливает радушно-лукаво-глупую улыбку: — Кажется, вспомнил, — и на стол падает снимок с ошеломленным Бьякуей…
Гад.
— А теперь ты, Бьякуя-доно. — И помогает освоиться с прибором: становится сзади и налаживает механизм. Тонкие пальцы касаются волос, висков, щеки, и почему-то становится жарко. Но Кискэ отстраняется: — Пробуй.
Мысли вразнобой, каруселью. Ловит ту, что окрашена досадой — проигрывать не привык… Поэтому — получи: на фото — перекошенная смехом физиономия Кискэ.
Один: один.
Но, наверно, невежливо — в чужой деревне ведь нужно жить по местным обычаям. Вон и Урахара обижается:
— Забирай и уходи. — Ну что за детство?! Вроде бы — взрослый, умный. Бьякуя кланяется и кладет на стол кошелек с деньгами. Но уже на пороге слышит: — Эй, монеты свои возьми… Зачем они мне в мире живых? И еще, мне тут разведка донесла, — грустный смешок, — в общем, завтра вечером она будет в городском парке… Удачи…
И уже на улице Бьякуя понимает — спектакль «Удиви Кучики» сыгран мастерски.
***
Оставшись один, опускается на колени у столика и закрывает лицо ладонями. Чертов Бьякуя со своим анимографом! Чертова память с ее услужливостью! Он так старается спрятать в тайники души то воспоминание…
… Он тогда решил, что кто-то забыл выключить душ, ну и собрался это исправить… Распахнул дверь… А там она. (Как всегда вернулась, не предупредив)… Ее совершенная нагота, и его оторопь, как у смертного, узревшего купающееся божество. Желание опуститься на колени и облобызать ее прекрасные ступни, и зависть к каплям, скользящим по ее коже… Она даже не смутилась… Посмотрела лукаво, отвела назад роскошные, отливающее багрянцем, локоны и подставила свое безупречное тело под упругие струи… Он тогда поспешил уйти…Сто лет назад она пообещала ему отплатить за неверие в нее и устроила ему пытку красотой…
Он не слышит ее шагов, он чувствует ее: она подходит сзади, опускается рядом, касается плеча:
— Ты спать думаешь?
Он сжимает пальчики, трется об них щекой и наглеет:
— Если только с вами, принцесса…
Оборачивается к ней — и дыханье сбивается: она в его рубашке (опять спальню перепутала?), взъерошенная, сонная, невероятная… Смотрит доверчиво и нежно. Котенок. Он обнимает ее за талию (какая тонкая!), притягивает к себе и саке на его губах смешивается с молоком на ее…
***
Солнце вспоминает о лете, улыбается и проливает лазурь. Ветерок, еще теплый, но уже вплетший в свою песнь мелодию зимы, ластиться к девушке в рыжем платье и смешных зеленых гольфах. Юная женщина. Взрослый ребенок. Она балансирует на бордюре, любовно обнимающем цветочную клумбу. Цветы — синие. И ее глаза — тоже.
А его сердце — пропускает удары, разум — теряется в эпитетах: милая, нежная, чудесная… Никак не находится нужный! Полжизни, да что там — жизнь! — за одно прикосновение к ней, за один ее взгляд. Но она, не замечая, проходит рядышком, и — не удерживает равновесие. Ножка соскальзывает, и он бросается вперед, чтобы подхватить ее… Но она пролетает сквозь его руки и смешно шлепается прямо в цветы…
— Ой, прости, я сломала тебя, — лепечет она над цветком, и выравнивает стебелек, разглаживает лепестки. А мужчине хочется быть смятым ею цветком. Он на коленях, и лица их близко-близко. У нее есть духовная сила, значит, она должна почувствовать его. Он протягивает руку, чтобы проверить… И в ее глазах вспыхивает радость… Но — она вскакивает и, весело смеясь, бежит навстречу невысокому парню в строгом сером костюме. Он подхватывает ее, приподнимает, и они целуется. Бесстыдно. Взахлеб. И сияют, сияют…
А в его душу возвращается зима. Свирепая. Яростная. Беспощадная. С воющим ветром. Он сжимает кулаки и проклинает небо. Солнце обижается и задергивает шторы туч. Темнеет. И уже не ветерок, а вихрь в темных одеждах убийцы, несется по парку, устилая свой путь мертвой радостью: сломанными игрушками, обломками веток, поникшими головами цветов. Страхом. Слезами. Там, где недавно царили веселье и беспечность, сейчас — ужас и паника.
Хрупкая девушка вжимается в своего спутника, потому что из сердца смерча появляется чудовище. И мир вокруг — спрыгнувший с экрана фильм ужасов. Оживший кошмар. Она видит, что монстр направляется к стоящему на коленях странно одетому человеку. А он — не замечает опасности. Вырываясь из объятий Йокиро, с криком: «Нет», она бросается между демоном и незнакомцем. Раскидывает руки, воспаряет над землей и за ее спиной распахиваются огромные золотисто-белые крылья. Ее свет лучом бьет в небо, и тьма трусливо прячется. И он просыпается.
— Отойди, — скорее просьба, чем приказ. И она опускается на землю и обессилено падает на руки подбежавшего Йокиро. У того — совершенно сумасшедший взгляд. И действует он рефлекторно, а не разумно.
Бьякуя больше на них не смотрит: сейчас главное сосредоточится на враге. Не пустой, аура еще темнее и гаже. Демон, родившийся из его отчаяния и злобы. Это его битва с собственной тьмой.
Его силы сейчас ограничены, и снимать предел никто не будет. Впрочем, для того, кто проклял небо и чуть не убил любовь, это слишком большая роскошь. Он не имеет на это права. Оглядывается, чтобы впитать ее образ… И, вложив все тепло своего сердца, вручает ветру послание: «Будь счастлива, любимая». Затем, повернувшись к монстру и обнажив меч, произносит ледяным, с призвуком металла, голосом:
— Цвети, Сенбонзакура…
***
Она уже давно не летала. И почти забыла, что у неба нет края. И, кажется, целую вечность не видела его глаз. Принц ждет ее у входа. Их небесный дворец прекрасен. Он построен из разноцветья радуг, белой кипени облаков, позолоты закатов… Полон музыки и света… Он берет ее за руку, их пальцы сплетаются. Они не могут оторвать взглядов друг от друга… Им не нужны слова, их души поют громче…
Видение тает и рассыпается. Над ней — ужас и непонимание на лице Йокиро. Только это ей сейчас неинтересно. Садится, обводит взглядом поляну. Вот он. Опирается на меч, с тонких пальцев на землю капает кровь, одежда изорвана.
Она встает и идет к нему… Останавливается в двух шагах и, прижав руки к груди, шепчет, проглотив слезы:
— Спасибо…
И стук сердец в унисон. И разговор глаз:
— Только дождись.
— Только не забывай.
И на лице ее расцветает улыбка — ему будет, что доверить анимографу.
Он улыбается в ответ — ей будет, что увидеть во сне.
____________________________________________
Облака сложно фотографировать. Почти, как ловить бабочек…
Конец первой части..
Бета: *эхххххххх, полная безбетность*
Фандом: Bleach
Рейтинг: R
Пейринг: Бьякуя/Хисана и парочка еще
Жанр: драма, хотя Пикси просит романс с хеппи-эндом
Диклаймер: герои – создателю, хокку – Басё, буквы – алфавиту, бред и тапки – автору
Саммари: Бойтесь слов своих, ибо у Вселенной есть уши
Комментарии: читайте их внимательно и не говорите, что не видели! Итак:
1) Автор благодарен создателям филлеров про восстание занпакто, которые худо-бедно примирили его с Бьякуей
2) Автор неадекватен, не дружит с моСКом, обоснуем и матчастью, посему бойтесь
3) AU, OOC, притом, наверно, махровые, потому что только при таких условиях и при таком поведении я могла простить и оправдать нашего ясноокого князя
4) Тапки и нарекания принимаются только по сюжету и прочим недочетам фика, все разговоры на тему того, что Бьякуя хороший, а автор – сволочь будут расцениваться как флуд: то что я – гадская сволочь и без вас знаю!
Размер: миди
Статус: закончен
Посвящается милой Пикси, подсадившей меня на эту чудесную травку. Наслаждайся, дорогая
Я узнаю тебя по блеску в глазах,
По светящейся точке над левым плечом,
На земле, под землёю, на небесах,
Будь ты Ангелом или моим Палачом.
Я в любом из своих воплощений — твоя,
Ты — иная, но лучшая Часть, что во мне,
Даже тень твоих крыльев — немножечко я...
Неразлучна с тобой, но всегда в стороне.
Не зову, не надеюсь, не плачу, не жду,
Просто верю — и только на этом держусь,
Это я — вместо снега к ногам припаду,
Это я — вместо ветра к тебе прикоснусь.
И когда я шагну на последний виток,
И девятую жизнь разменяю по дням,
Ты замрёшь, как и я, на распутье дорог,
И по блеску в глазах ты узнаешь меня...
Наталия Серегина
«Тень твоих крыльев»
Глава 1
Глава 1. Разговор с небом
Облака нужно подстерегать. Как бабочек. Затаиваться и ждать, когда они распахнут над землей свои крылья. А потом — придет вечер, и начнется представление. Древняя, как мир, сказка небес. С драконами, заколдованными лесами, замками на скалах, которые через мгновение, послушные дирижеру-ветру, рассыпаются на иероглифы, чтобы уже в следующее — сложиться в хокку Басё:
Островки... Островки...
И на сотни осколков дробится
Море летнего дня.
И на сотни осколков дробится
Море летнего дня.
Но вот уже несколько лет небо сочиняет эту сказку только для нее …
Сегодня вечер грустит, эстетствует и балуется импрессионизмом. Поэтому небесный спектакль окрашен в пастель, со смелыми мазками пурпура, разливами лазури и кляксами позолоты. У этой истории есть запах — лета и заката: терпкий аромат утомившегося за день солнца; свежий — притаившегося за облаками дождя. У этой истории есть музыка — тихое щелканье фотокамеры и стрекот цикад…
Девушка — хрупкая и тоненькая, с короткими, до плеч, волосами, в джинсах и клетчатой рубашке — стоит на коленях. Она преклоняется перед величием небесного полотна. Но не просто любуется, а участвует, как соавтор: ловкие пальцы настраивают фотоаппарат. И природа с томностью натурщицы позирует перед камерой. Сегодняшняя сказка особенно хороша.
Хисана спешит (хватит сидеть в засаде! пора!) — облака, начавшие представление, так изменчивы. И фотохудожница боится упустить хотя бы один эпизод…
Темнеет. Значит — скоро занавес. Можно сложить аппаратуру в потертую замшевую сумку, откинуться на спину между раскрытым томиком Мураками и утонувшим в траве велосипедом, и досмотреть пьесу. Под конец вечер приберегает самое важное…
Как в любой сказке в этой тоже есть Принц. Его лицо печально и прекрасно. Он с грустью смотрит на нее из своих небесных чертогов. Они знакомы давно. Еще когда небо не знало о нем, он являлся Хисане во сне. Всегда — вот уже двенадцать лет — одном и том же. И она выучила каждую мелочь той сонной реальности. Он знает тепло его рук и холод его слез. Она знает, что когда он улыбается, лед в его глазах тает. Она знает, что в жизни не бывает таких красивых и такой любви… Только — в ее сказочном сне.
Она знает с точностью до вздоха, что он скажет ей: «Смотри, на нашей сакуре уже появился первый цветок».
Для него первый, а для нее — последний. Это она тоже знает. Она выучила наизусть поступь смерти — уже столько раз умирала: каждую ночь — во сне, и однажды — наяву. Весной. Когда мир утопал в розовой дымке цветущих вишен. Поэтому Хисана всегда снимает облака, и никогда — сакуры. Даже на заказ. Когда ее спросили: «Почему?», она ответила: «В вихре цветения приходит смерть»… Но птицы за окном смеялись над ней на все голоса…
Она смотрит на Небесного Принца так долго, что он отпечатывается на лилово-синей радужке глаз, проникает в кровь и струится по жилам. Это их акт любви. Священнодействие, ведомое только двоим. Ее глаза подернуты негой, губы приоткрыты, тонкие пальцы комкают волосы трав… Он пульсирует в ней с каждым ударом сердца…
Возлюбленный моих глаз. Супруг моей души.
Ночь ревнует и закрывает его лицо черным веером; отрезвляя, обрызгивает росой. Рубашка и джинсы тут же становятся влажными, и она дрожит в ознобе разлуки. Садится, обнимает колени, вскидывает лицо и читает знакопись звезд…
Только дождись меня! Только не забывай!
Она знает, что уже ночью, когда она будет спать в объятьях Йокиро, ее принц снова сожмет ей руку и расскажет про сакуру, а вечером — опять нырнет в ее глаза прямо с небес…
Хисана поднимает книгу: ее Мураками продрог до последней строки и торопится в теплое нутро сумки.
Велосипед кажется неожиданно тяжелым, и седлать его почему-то лениво. Лучше идти рядом: нужна опора, чтобы вернуться в реальность из Небесного королевства.
***
В ресторанчике дедушки Хибики как обычно пусто. Но старик весел и улыбчив. Он — плохой бизнесмен: жалеет и дает в долг. Но зато — здесь всегда тепло и можно согреть ладони о чашку чая. И велосипед хозяин разрешает завести прямо в зал и оставить у двери.
— Как прошел день, Хибики-сама?
Она сидит на высоком стуле у самой стойки и неприлично болтает ногами. Йокиро заругал бы ее. Он так боится сделать что-то неправильно, выглядеть смешным и нелепым. Он недоволен, когда застает ее в компании друзей-косплейщиков, он морщится, когда она надевает зеленые гольфы под рыжее платье, бурчит, если она отрывает его от работы и осуждающе сжимает руку, когда рассыпает попкорн в кинотеатре или громко хохочет в цирке. Потому что Йокиро — человек трех «П»: пунктуальность, принципиальность, придирчивость… Он — топ-менеджер в солидной компании. Его стиль жизни — четкий регламент. А Хисане так хочется смеяться… И она верит — Небесный Принц не осудит за это.
Вот и хозяин ресторана улыбается и легко треплет по голове: это значит — «у меня все хорошо». Он не любит говорить о делах. Любит — о детях.
— Внук позвонил. Приезжает на этой неделе, — лучится счастьем дедушка Хибики, и Хисана не может не улыбнуться в ответ.
— Здорово! — говорит она и проливает чай. А потом они вместе смеются, потому что хозяин вспоминает: его внук — «несносный мальчишка» — тоже все время разливает чай. Старик вытирает стойку. Хисана посыпает солью пятно на джинсах.
— Сфотографируешь моего внука? — спрашивает он, когда она уже прилаживает на руль велосипеда коробочку со своим заказом.
— Ага! Будете не знать, куда снимки вешать! — обещает она и уносит в холод вечера тепло его улыбки.
***
От ресторанчика Хибики до ее дома — дорога все время под уклон. Она почти летит. Ветер портит прическу и шепчет в уши: «Обгони». Фонари подмигивают ей, словно знают ее секрет.
Понедельничные вечера в Каракуре особенно тихие… Поэтому слышно как коробочка с ужином бьется о решетчатые бока багажника.
Йокиро не любит еду из ресторана, а Хисана — не любит готовить. Собственно, в хисаниной квартире даже кухни нет, вместо нее — фотолаборатория. Вместо пищи тела — пища души. Но сегодня дедушка Хибики, должно быть, превзошел себя. Ведь делая заказ, она сказала ему: «Пять месяцев назад моя жизнь изменилась»… (Для других, почему-то важны полгода и год, а для нее куда большее значит цифра пять). Старик улыбнулся и подмигнул… Йокиро точно будет доволен. И удивлен: он — король пунктуальность — всегда забывает важные нерабочие даты. Хисана хихикает, представляя, как вытянется его лицо — Йокиро так смешно удивляется.
Квартира встречает ее тишиной и игрой пылинок в косой полосе лунного света. Жилплощадь и синие глаза у Хисаны от папы, а книги-книги-книги и маленькая грудь — от мамы. Отец был американец, мать работала переводчицей в его фирме. Он уехал, когда Хисане исполнилось пять — его компания растрогала контракт с Японией. О любви родители не говорили никогда…
Квартира — папина копия: неуютная, безвкусная, с тяжелой мебелью. Мать никогда не пыталась переделать здесь что-то под себя: она умела смиряться. Она и смерть свою приняла со смирением. Только ее, Хисанину, не могла принять: через пять лет их с мамой одиночества Хисана попала под машину. Боли не было, только темнота и тонкий, на грани визга, мамин голос… А потом — белая комната, плачущий мужчина возле ее футона, цветущая сакура за окном. И она поняла: больно не умирать, больно — оставлять. Мамин голос прорвался сквозь смерть, и Хисана вернулась. И вот мамы уже нет, а сероглазый мужчина каждую ночь, стоит только переступить порог сна, берет ее за руку и говорит о весне. Каждую ночь она умирает вновь, чтобы, воскреснув утром, вымарать — тысячей дел — боль оставления, вечером — принять его в свои глаза и, заснув, опять умереть…
Ключи — на тумбочку у двери, ужин — на стол. Электрический свет обнажает беспорядок: бумаги на полу, словно, аллея после листопада, кругом пыль и брошенные вещи. И приговор времени — без пятнадцати девять. Через час будет шестой месяц их с Йокиро любви. Всего шестьдесят минут, а столько нужно успеть. Хорошо, что комната, хоть и очень большая, но всего одна.
Хисана знает, что если двигаться очень быстро, времени хватит. А она умеет. А еще, маленькая и легкая, она может подбежать неслышно сзади и закрыть ладонями глаза. Она всегда так делает, когда Йокиро с важным видом и ноутбуком сидит на диване. Он обычно отводит ее руки и хмурится: «Повзрослей». А она лишь смеется, обнимает за шею и целует в макушку. От Йокиро всегда пахнет одинаково — офисом. Белизной бумаг. Чернотой картриджа. Сжатыми до предела минутами. Скукой. Смертью. Все должно быть четко и не выходить за рамки приличий. Он даже в постели такой. И когда Хисана предлагает поэкспериментировать, возмущается: «Опять твои друзья-анимешники всякой гадости надавали». И сводит брови к переносице. Такой смешной. А вот Небесный принц — она верит — улыбнулся бы, посмотрел бы на нее своими оттаявшими глазами и обжег бы ухо горячим дыханьем: «Давай»…
Конечно, Йокиро тяжело с ней. Ведь он целый день живет по правилам. Они впитались в него. В глаза. В губы. В слова. А ее мир — ее квартира — это журавлики-оригами на разноцветных нитках, застывшие мгновенья по стенам, приглашенные к ужину Маркес или Коэльо или кто угодно еще — вон их сколько за разноцветными переплетами, бамбуковые колокольчики… Музыка ветра для сказок неба. И смех: звонкий, девичий. В глазах. На губах. В словах. Столько, что ее радость не помещается в хмурого офисного служащего.
Ну вот и порядок. Теперь — романтика. Свечи, вино, хрусталь. Окурить комнату, приглушить свет и нырнуть за ширму, к туалетному столику. Алое цукесаге , черный веер, в волосы — мамин гребень, ногти — красным, глаза — синим. Смотрит на себя, довольна. Скромница. Гейша.
Звонок. Телефон всегда так нетактичен. А бежать в такой одежде нельзя, только сменить меленькими шажками. Звонящий настойчив. И вот, наконец:
— Не спишь, маленькая? — И сразу серо в душе.
— Нет, — через смех, через слезы. — Жду. Ты скоро?
— Прости, командировка, прямо из офиса уезжаю… — и что-то еще. Она не слышит. Сидит на полу, привалившись к тумбочке. Трубка в руке часто пищит, будто сбрендивший пульсометр…
Часы испуганно замирают, словно боятся отсчитать следующую минуту без него. Потрескивает красная свечка в черном подсвечнике. Оплывшим воском утекает радость.
Напиться. Позвонить Юми, пусть приезжает со всей компанией: она, кажется, говорила, что у них фестиваль на носу, а репетировать негде…Нет, все-таки напиться…
Ей не привыкать. Пить с классиками, а потом — с ними же в постель: мужчины не ревнуют к книгам, это женщины ревнуют к работе…
Вино — золотое. И изысканное. От него хочется летать, и танцевать, и смеяться… Нет, мешать с саке не будет. Не сегодня. Сегодня — только легкость и пустота. И ни о чем, ни о чем не думать…
Кресло такое большое, папино. Если она подожмет ноги, то как раз можно умоститься. Закрывает глаза и летит.
ЕГО НЕТ! Он тоже бросил ее. Так темно, так холодно. Где же ты, принц? Почему?.. По-че-му...
Она не чувствует слез. Смывая тушь, они прокладывают по щекам голубоватые дорожки, словно синева утекает из глаз, и там, под тонкой кожей век, они навсегда чернеют и умирают…
Она не просыпается, когда что-то — будто летний ветерок — касается щеки… Во сне кажется, будто кто-то шепчет ее имя… И становится теплее, и не так одиноко. Но темнота остается… Темнота без него…
Глава 2
Глава 2. Слишком много яркого
Омут сна густой и вязкий. И красный, словно кровь. В него не хочется. Но нет сил сопротивляться: раны тела и раны души сделали его слабым… Воронка затягивает, алое марево застилает сознание.
Ужас — щупальцами в сердце, не выдрать. Этот мужчина уже давно разучился бояться. Он забыл, как выглядит страх. Ему уже много лет не снились кошмары. Но сейчас — страшно. Страшно, потому что он знает, что увидит, когда упадет завеса морока — Сокьёку… После багряного мрака — откровенная яркость дня, когда заметна каждая мелочь. Снова — алый: пепел искр от огромной огненной птицы. Воздух раскален до предела. Сияние Сокьёку выжигает зрачки. Но не смотреть невозможно. Потому что он просто не в силах отвести взгляд от распятой хрупкой фигурки. Взмах ресниц, и под белой перекладиной не Рукия — Хисана… И на ней — не одеяние смертницы, а юката с хризантемами… Он сам выбирал этот наряд для жены.
Пылающий орел издает довольный клекот — сейчас он пожрет еще одну душу, сейчас он станет еще сильнее…
Нет… Шунпо — и вверх, закрыть собою, не позволить… Только не ее… Но, словно блоки Рюкудзё Коро, — законы, правила, клятвы. Сковывают. Не двинуться. Только стоять и смотреть, широко распахнутыми глазами. Пламя Сокьёку плавит их ледяную защиту, через глаза — испепеляет душу, испаряет слезы. Нет…
Ее слезы красные в отблесках огня. Будто плачет кровью. И это бесконечное аригато — всем, за все.
Какое, к меносам, аригато?! Вся эта казнь — бред! Неужели никто не видит?! Неужели никто не остановит? Ичиго? Укитаке? Кеораку? Пожалуйста, ну хоть кто-нибудь… Упасть на колени и, воя, вцепится в волосы, умолять, упрашивать. И плевать, что подумают. Только пусть остановят. Только пусть спасут. Нет же, стоит прямо и просто смотрит, оглушенный тем, как серебром, миллиардами осколков, разлетается над Сейрейтеем ее: «Прощай». Все. Навсегда. Без права перерождения.
Нееееееееет…
В пути я занемог,
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным полям.
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным полям.
***
Кучики Бьякуя просыпается и рывком садиться… Трудно дышать — кажется, все легкие в ожогах. Прижимает руку к груди, туда, где бешено колотится сердце. Кровь. Горячая, липкая… Рана открылась… Но боли не чувствуется. Кровь стекает через тонкие пальцы на одеяло… Ночь любуется; в обрамленье окна — графика луны: черные волосы, бледная кожа, темные тени от длинных ресниц… И — разрывающая бело-черную гармонию деталь— красноватые блики на изящных ладонях…
Мужчина смотрит, как струйки крови разбегаются по линиям руки. Линия жизни, линия брака — красным. Судьба-хиромантка выписывает свою каллиграфию. Еще пара штрихов — иероглиф закончен. Его кровью — ее имя: Хисана. Увидеть ее, заглянуть в глаза, согреться от бледной улыбки. Он встает, морщась от боли, и, пошатываясь, держась за стены и оставляя на их безупречной белизне красные отпечатки пальцев, бредет туда, где за створками зеленого шкафчика похоронена ее фотография. Как же далеко.
Я думал, чем дальше и глубже спрячу тебя, тем будет легче.
Скорее раздвинуть последнюю сёдзи, распахнуть дверки, и — вот она. Нежная. Понимающая. С грустной улыбкой и глазами, полными обожания.
Я не имею права на твое прощенье…
И вздрагивающими пальцами коснуться лица, пачкая кровью… И так некстати вспомнить: «Родственные узы?.. Я никогда не позволял такой ерунде, как эмоции, управлять собой…». Вселенское эхо, насмехаясь, повторяет это стократно, и с каждым повторенным словом изображение на снимке тускнеет. И наконец — разлетается призрачными мотыльками: «Прощай»…
Вселенная хохочет.
В руках — пустая рамка. И собственные слова — рикошетят прямо в сердце. Тысячей клинков Сенбонзакуры. Он падает навзничь. И за секунду до того, как провалиться во тьму, слышит, как трескается стекло фоторамки…
***
Просыпается в своей постели. Рядом — лучится теплом, нежностью и надеждой Унохана. В рту сухо, слова царапают гортань, но сказать нужно:
— У меня вчера был бред…
— Да, к тому же, — голос строгий, с укоризной, — вы нарушили постельный режим. Вас нашли в одной из дальних комнат. С вами было вот это, — протягивает пустую рамку от фотографии: стекло разбито и в потеках крови… Нет. Это сон, до сих пор еще сон! — Что с вами, Кучики-сан, вы так побледнели? Немедленно лягте, — руки у нее — тонкие, но сильные, они уверенно толкают его на подушку. Женщина садится рядом, трогает лоб. — У вас жар. Сейчас дам лекарство, и не смейте вставать.
Микстуру приходится буквально вливать: минуту назад ему резко расхотелось жить. А ее попытки отобрать разбитую рамку и вовсе терпят крах. Но она не настаивает, только глядит в самую глубину его сердца своими умными спокойными всёзнающими глазами и говорит тихо, с грустью:
— Порой, Вселенная исполняет совсем не те желания… Отдыхайте, — встает, и задвигает за собой сёдзи.
Сны ему больше не снятся — у Уноханы чудесные снадобья.
Следующее пробуждение — и опять яркий всполох. На этот раз — в проеме окна. Ну разве можно носить такие неприлично-оранжевые кофточки! Он даже щурится и отворачивается.
Она смеется, и желтые глаза, наверное, искрятся лукавством:
— Что, ослеплен моей красотой, Бьякуя-бо?
— Еще чего, — максимально холодно, и, надеется, с презрением. — Зачем пришла?
Грациозно спрыгивает с подоконника, подходит неслышно, по-кошачьи. Наклоняет голову, рассматривает. Не его, а лежащую на тумбочке окровавленную фоторамку. Берет в руки, скользит пальцами по трещинам на стекле. Потом переводит на него странно посерьезневший взгляд. И он не может не восхититься: сейчас перед ним — мудрая богиня, видящая истинную суть вещей. От нее не возможно что-нибудь скрыть…
— Ты не знаешь, но она сейчас в мире людей, — женщина вытирает тонким пальцем засохшие узоры крови. — В Каракуре. Я нашла ее, перепутав след рейяцу. Думала, это Рукия… Рисунок их духовной силы — почти идентичен, да и интенсивность — та же… Захочешь — найдешь без труда…
И откуда только узнала о Хисане? Это же случилось уже после того, как эта кошка ушла вслед за другом в мир людей. Ах да, капитаны онмицукидо бывшими не бывают…
Она, будто прочитав его мысли, озорно подмигивает. Взмахивает бордово-черным «хвостиком», снова вскакивает на подоконник, дарит напоследок теплую, без насмешки, улыбку и уносится прочь. Богиня скорости.
А в его душе, впервые за много дней, встает солнце. Потом ему снится детство. Просыпается почти здоровым, полным сил. Прислушивается к организму — ничего не болит. Две женщины отдали ему свои силы: Унохана — умиротворение, Шихуин — радость.
Бьякуя обводит взглядом комнату: свет, белизна, чистота. Никаких резких, бьющих по глазам, контрастов. Сияющая монотонность. Мертвое спокойствие. И одежда на нем — бирюза и сирень. Словно прикосновенье весны. Как тогда, с прозрачной синью неба, сиреневато-розовым кружевом садов. Но он не любит весну и сакуры. Символизирующие жизнь — его они познакомили со смертью. И теперь цветы в саду его души — стальные, их лепестки — острее мечей… И у рос его — безупречность алмазов…
Блестят росинки,
Но есть у них
Привкус печали.
Но есть у них
Привкус печали.
Но все-таки одноцветность сейчас предпочтительнее. Все пестрое — живое, а ему сейчас хочется мертвенности: звуки заставляют вздрагивать, цвета — закрывать глаза. И судьба сжалевается: дарит тишину и однотонность. Но, увы — опять не надолго. Идиллию светлого взрывает алый — торчащая в разные стороны шевелюра, беззвучье убивает громкий голос. Ну что за человек?! Ни намека на изящество. Даже больно осознавать, что природа распыляется на такое несовершенство. Но где-то — в самых потаенных уголках души — прячется мучительный стыд: за тот бой, за собственные пафос и высокомерие, за бакудо № 61, за притчу о Луне и Обезьяне…
Опустить глаза. Красноволосый олух не должен заметить эту мимолетную слабость. Взмах ресниц — и обжечь холодом, почти презрением: «Знай своё место».
И тот — знает. Замирает у порога. Удивленный, как попавший в тенета зверёк. Спеленатый по рукам и ногам нормами приличий. Можно добить высокопарностью:
— Удивлен, что я еще не умер? — скорее себе, чем ему, потому что эта насмешка — горчит.
— Никак нет, тайчо.
На такого даже злиться неинтересно. Кучики морщится, но говорит нейтрально, лишь с лёгкой изморозью:
— Мне нужны все записи, касающиеся перерождения душ. А также схема устройства анимографа. Думаю, она есть в Бюро технических разработок. Не уверен, что капитан Куротсучи будет рад подобной просьбе. Но даже если он потребует твой банкай на опыты — это не должно тебя остановить. Мне этот документ очень нужен. Все понятно, фукутайчо? Выполняйте.
Нет же, стоит столбом, глазами хлопает!
— Какая часть слова «выполняйте» вам не ясна?
Дошло. Унесся с топотом. Остается надеяться, хоть с Рукией посоветуется. А то сам еще пару недель будет думать: «Где же обычно хранятся записи?».
Бьякуя хмыкает и откидывается на подушки. Потолок идеален, словно чистый лист бумаги. Бери и записывай мысли.
Глава 3
Глава 3. Кружение времени
Предчувствие — посланник с дурными вестями — стучит в сердце. Пока — робко, но уже — тревожно. На бледном лице — глаза цвета печали и мертвая улыбка: молчание длиною в пять дней убивает радость. От Йокиро — ни звонка, ни SMS. И Хисана теперь ненавидит мобильный.
А не улыбаться нельзя: вокруг плещется праздник. Каракурский фестиваль не столь роскошен, как его Нагойенский 1 собрат. Но столь же яркий, настоящий, веселый; тоскливый, поддельный, аляповатый. Люди — копии, их судьбы — фанфики. Юми с волосами оттенка зари в костюме старшеклассницы. Смешно. Нелепо. Грустно. Странное нежелание быть собой. Эффект подражания — знамя масскультуры, идол мира без свершений… Безликость пестроты. Разноцветье одинаковости… В этой сутолоке нетрудно исчезнуть. И через шум маскарада тихий мамин голос напоминает ей завет иной жизни:
О, сколько их на полях!
Но каждый цветет по-своему —
В этом высший подвиг цветка!
Но каждый цветет по-своему —
В этом высший подвиг цветка!
Невидимый соглядатай буравит взглядом затылок.
Это ты, принц? Вернись в мои глаза. Без тебя в них пусто.
Но небо серое — сказка закончилась. И сны теперь полны темноты. А стоит закрыть глаза — сознание клипует воспоминания. Чужие. Странные. Много.
— Эй, ты где, Хисана-тян? — Юми полагает, что если человека потрясти, он вернется из размышлений.
— В своем микрокосме, полет — нормальный.
Юми хлопает наклеенными ресницами. За изумрудными контактными линзами — недоумение. А Хисане — лишь становится грустнее: «Я же ей говорила о зеленых глазах под едко-розовый парик».
— У тебя потом выставка? Первая? И как же ты одна, бедняжка?! Хочешь, пойду с тобой?
— Нет, спасибо, развлекайся. Фотографии будут в среду. И еще — малиновый тебя глупит.
И отвернутся: если Юми не увидит слез — не полезет с утешениями.
Домой на такси — времени в обрез. А в городке — первые в истории пробки: не будет впредь мнить себя мегаполисом и затевает масштабные действа.
Лифт сегодня бастует, поэтому девушка мчится по лестнице. А в ушах — грохот временепада: секунды с шумом разбиваются о реальность, летят в стороны брызги мгновений… И ключ дрожит в тонких пальцах, не попадая в скважину…
Черт…
Наконец открывает дверь, и вспугивает рой черных бабочек. И те кружат по комнате темной метелью…
Одеяло для одного.
И ледяная, чёрная
Зимняя ночь… О печаль!
И ледяная, чёрная
Зимняя ночь… О печаль!
Ладно, времени на раздумья нет, пора одеваться.
Одна бабочка садится на волосы, расправляет крылышки. Удивительно в тон — к глазам и одежде. В этом платье — черно-лиловом, с пышной юбкой, — миниатюрная Хисана сама напоминает бабочку. И будь ветер посильнее — унес бы ее в небесную синь, на поиски Принца.
Не думать. Не сожалеть.
Предатель.
Сливовый шифоновый шарф, туфельки-«лодочка», лаковая сумочка — и хоть на обложку журнала.
Внизу сигналит авто — это владелица художественного салона (старинная мамина подруга) прислала за ней машину.
***
Как тихо. Люди больше не верят в сказки, они предпочитают косплей — на фестивале, должно быть, вся Каракура.
Но Хисана ликует: самые важные для нее люди — здесь. Дедушка Хибики, хозяйка помещения госпожа Томоко, несколько одноклассников… Кто-то даже фотографа умудрился пригласить… И Хисана смущается — она не умеет фотографироваться, только — фотографировать. Кокетничает. Позирует. И солнце радости разгоняет тучи печали…
Влетают телевизионщики — и Хисана бросает гневный взгляд на Томоко. Та лишь смеется, прикрываясь рукавом кимоно. А потом, показав: «Молчи», утаскивает куда-то Хибики.
Она совершенно не умеет давать интервью и держаться перед камерой. Ее раздражает чересчур бойкий корреспондент и настораживает таинственность на лицах друзей. Она сбивается и забывает вопрос.
Журналист улыбается, желая приободрить:
— А что за бабочка у вас в волосах? Живая?
— Адская. Посланница тьмы…
И вдруг — болью в виски — воспоминание: ослепительный всполох духовной силы, завораживающе страшное кружение черных бабочек, мрачный человек, от которого веет замогильным холодом, и ее крик: «Не надо! Прошу вас!». И бесконечный полет в никуда.
— Вам плохо? — корреспондент испуган, но не решается подхватить ее.
Она выравнивает дыханье, и находит силы улыбнуться:
— Не волнуйтесь, просто перенервничала. Так много всего в первый раз…
***
Приезжает домой. Ее переводят через порог, и она чувствует — пахнет сюрпризом. Наконец-то можно стащить с глаз повязку. Щурится от внезапного света, а друзья взрываются криками: «Поздравляем». На столе — ее любимые блюда. Комната украшена цветочными гирляндами. Занавеси и ширмы, вздохи кото 2 и признанья сякухати3 делают их еще воздушнее. Ее первая выставка — это праздник: для нее и близких.
Шелест шампанского, смех друзей и тосты: «За фею с фотокамерой».
Она счастлива до слез.
Но опять это ощущение — тревога в сердце, взгляд на спине… Хочется осмотреться, поискать глазами.
Не прячься. Не играй со мной. Кто ты?
Скорее прогоняет наваждение, чтобы не испугать друзей.
Хибики-сама вовремя вспоминает, что она еще с нового года задолжала ему вальс, и Томоко меняет диск. Дедушка Хи — живой и подвижный, словно нет на нем груза прожитых лет. И Хисана смеется — ей всегда весело рядом с ним. И тепло.
Когда уходит компания — одиночество оглушает. Раньше она любила потешить в себе интроверта — зарыться в книгу, или спутешествовать в аниме, или в сотый раз полистать семейный альбом. Но сегодня оставаться одной — страшно. Предчувствие уже вовсю барабанит в двери души. Она боится, что в голове опять закружится карусель непонятных образов, словно нарезка кинохроники. Или снова появится тот мертвенно-холодный человек и скажет: «Пора запечатать Сосуд…», и она опять будет плакать и умолять. А Хисана ненавидит плакать, бояться и молить о пощаде.
Забирается в кресло с ногами и бездумно смотрит в окно. А вот и незримый наблюдатель — черная кошка с огромными желтыми глазами. Хисана даже не успевает сказать «брысь»: зверек исчезает, будто привиделся.
Что за чертовщина? Черные бабочки, черные кошки, черные сны. И вспышки света — настолько яркие, что скорее ослепляют, чем освещают. И чем интенсивнее свет, тем больше силы из нее утекает. Что происходит?
Бабочка в волосах шевелится, вспархивает и кружит по комнате оторванным последним листом… Тоже черным.
Раскрасьте мир!
Оживает мобильный.
— Привет, девочка. Соскучилась? Приезжаю завтра. Давай сходим в парк…
— И будем есть мороженное?
— До ангины.
— И кататься на колесе обозрения?
— До головокружения.
— Тебя подменили?
— Нет, просто я чуть не забыл, как ты смеешься…
Она улыбается. Корчит рожицу страхам и дурным предчувствиям. И краски возвращаются в ее мир.
______________________________________________
1 С 2003 года в японском городе Нагойе проходит Всемирный фестиваль косплея (WCS). Подробнее можно прочитать вот здесь — www.ru.emb-japan.go.jp/TRENDS/08_culture/pop081...
2 Японская цитра, щипковый музыкальный инструмент, относится к традиционным музыкальным японским инструментам.
3 Продольная бамбуковая флейта, пришедшая в Японию из Китая в период Нара.
Глава 4
Глава 4. Тень крыльев
В груди болит. Сердце?! Надо же. Стало быть, жив, разморозился. Последний раз оно стучало также болезненно-счастливо пятьдесят лет назад, когда он позволил себе утонуть в весеннем паводке темно-синих глаз. А потом — она ушла, и наступила зима… А он замер на перекрёстье миров: ни живой, ни мертвый. Никакой. С сердцем, состарившимся в пыль…
Опала листва.
Весь мир одноцветен.
Лишь ветер гудит.
Но сейчас ему вновь хорошо: ведь она умерла, чтобы родится. И в этом новом воплощении у нее даже есть рейацу. А значит, когда-нибудь они встретятся вновь на белых улицах Сейрейтея.
«Я узнаю тебя, в каком бы теле ты ни была, я обязательно узнаю твое сияние», — вспоминается обещание. И тихий, на грани слышимости — потому что прячет лицо у него на груди — ответ: «И я тоже». А по-другому нельзя: ведь она — его свет, а он — тень ее крыльев…
Нет… Ждать ее здесь — слишком долго. Он просто не выдержит. Теперь, когда даже ее фото исчезло, он завянет без ее улыбки, как растение в темной комнате. Да и как же надоело гнить в этой мертвенной правильности. Как же — до крамольного — хочется совершать безумства. И он даже немного побаивается силы своих желаний… Нет. Один раз он уже испугался, что уступил Долгу, и теперь платит за это… Вот и сейчас, закрыв глаза, тут же распахивает их, вновь опаленные сиянием Сокьёку. Осознание ошибок прожигает насквозь — он едва сдерживает крик…
Слава ками, вот и Ренджи! Вроде бы он не заметил, как его капитан только что подавил судорожный вздох…
Бьякуя смотрит на подчиненного и удивляется: ну надо же — Абарай даже библиотеку нашел! А что в той толстой папке? Неужели записи из Бюро технических разработок? Судя по тому, что красноволосый сияет, как новенький рё, — так и есть.
Докладывает лейтенант бодро, с явным ожиданием похвалы. А ведь не то что похвалить, расцеловать хочется. Бьякуя ужасается своим мыслям, списывает их на спутанное вследствие болезни сознание, и, поморщившись, нетерпеливо взмахивает рукой — аудиенция окончена. Фукутайчо осекается на середине фразы о том, как он препирался к Куротсучи. И взглянув на начальника чуть обиженно, откланивается и уходит.
Ну зачем же так грубо?! Он же в самом деле старался! И, загнав досаду на себя поглубже, Кучики берет верхнюю папку, ту самую, из техбюро, и погружается в чтение.
Записи кривые и поспешные. Так пишут медики, ученые, поэты — все те, кто знает цену упущенным мгновениям.
«Вчера подумал, а почему бы не создать устройство, аналогичное фотоаппарату? Этакий «записыватель душ», анимограф.
Экспериментировал до вечера, но все равно что-то упускаю. Душа упорно не хочет сниматься!
Понял, понял! Фотографировать нужно не изображение самой души, а визуализировать ее воспоминания об окружающем… Я могу собой гордиться!».
Ощущения странные, как у школьника, случайно прикоснувшегося к научному открытию. Переворачивает обложку и читает имя изобретателя — Урахара Кискэ. Так, так… Это начитает быть интересным. Словно кто-то бросает вдоль дороги белые камешки: Йоруичи, Урахара… Иди по маячкам и не сворачивай с пути.
***
— Куда вы, господин? — голос слуги чуть дрожит.
— Любоваться луной, — бросает через плечо, не оборачиваясь и точно зная: его остановливать не посмеют.
Пусть сначала попробуют догнать! Любопытно, чтобы подумают о нем в клане, узнай родичи, как Кучики носится ночами по крышам Сейрейтея? Ветер в ушах, азарт в крови, и белое хаори, словно крылья. Кто сказал, что люди не умеют летать?
У Врат Миров замирает: перешагнешь порог — и привычная реальность растает пустынным миражом. Рассудок вопит: «Это же сумасшествие! Самообман! Что может быть у вас, если она — человек, а ты — шинигами? Она же даже не увидит тебя?». — «А разве это важно?! — выстукивает сердце. — Главное, что ты увидишь ее»… Он смотрит на небо, призывая в советчицы луну, и владычица ночи дарит ему хисанину улыбку…
Шаг — и у его ног спящая Каракура. Шепчет ее имя, и по серебряным нитям судьбы мчится сигнал — от души к душе… Вот она, всего-то в паре кварталов…
На крыше ее дома останавливается: он никогда не позволит себе без приглашения войти в ее мир. Но даже здесь, в нескольких десятках метров от нее, среди ночи загорается солнце, и в душе — глобально теплеет. Он опускается в заросли антенн и, зажмурившись, ловит всплески ее рейацу.
Обернись же!
Ведь и моя унылая осень
подходит к концу...
Улыбка, легче бабочки, касается губ, лед в глазах тает…
Ясная моя, спасибо за твой свет…
Не зря посоветовался с луной…
***
… И новый полет над крышами спящего города. Сегодня ему все-таки предстоит побыть незваным гостем. У входа в магазинчик не забывает надеть маску церемонности. Встречают его обнаженным занпакто к горлу, ибо хозяин заведения знает: неосторожность — злейший враг … Несколько секунд он ошарашено смотрит на своего ночного гостя, а затем, убрав оружие, произносит:
— Я то думал, кого это нелегкая принесла в такой час… А тут — Кучики Бьякуя собственной персоной, — и, театрально раскланявшись, добавляет: — В Сейрейтее град из холлоу?
— Здравствуй и прости за вторжение. — Бьякуя немного растерян и смущен своим поведением. Ведь недаром же говорят — воспитанность важнее, чем знатный род. — Дело есть…
— Вот и отлично, — расплывается в улыбке Урахара, — значит, не придется напиваться в одиночку… Ты садись, я сейчас, — и хлопает по плечу, как старинного дорогого друга.
Теперь уже Бьякуя в недоумении. И не успевает он от этого чувства оправиться, как на столике уже кувшинчик с саке и две пиалы. А напротив — добрейший хозяин с широченной улыбкой на лице. Отказать невозможно, хотя Кучики никогда не делают того, что может выставить их в дурном свете. Например, не пьют… Но сейчас — выпивает залпом, и реальность вздрагивает… Урахара ухмыляется и подливает еще… Теперь предметы словно обретают ауры…
А плут-хозяин подбадривает:
— Не волнуйся, Кучики-сан, кто пьет, тот не знает о вреде вина; кто не пьет, тот не знает о его пользе, — и тут же переключается: — Ну, и что у тебя за беда?
— У меня исчез один дорогой мне снимок… Нужно его восстановить…
— Как исчез? — серьезнеет Урахара.
Как же сложно ответить на такой простой вопрос. Рассказывает сбивчиво, хотя воспоминание — почти отрезвляет.
Да и дурашливость хозяина сменяется задумчивостью. Луна это одобряет: она ласково касается его, запутывается лучами в волосах, которые сами — будто из ее же сияния, и Урахара превращается в эльфа. Ему надо чаще появляться без веера и панамки…
В Бьякуе просыпается эстет. Хочется нарисовать Кискэ. Карандашом с твердым грифелем, чтобы сохранить серебрянность и нездешность.
Урахара, будто прочитав его мысли, хмыкает и … куда-то уходит. Возвращается с листом бумаги и карандашом. Кладет предметы на стол — и Бьякуя глядит на него так, словно только что увидел банкай у одиннадцатого офицера своего отряда… Глава великого клана почти с ужасом ожидает услышать: «Рисуй».
Но реальность вновь обманывает его.
— Смотри, — говорит Урахара и, повернув к себе лист, начинает чертить.
— Это что? — Чертеж косоват и неубедителен.
— Пикассо, — поясняет Урахара, однако в его серебряных глазах прыгают лукавые чертики. Но миг — и маска шута сменяется на одухотворенность ученого: — Анимограф позволяет визуализировать наши воспоминания. Грубо говоря, обитатель мира душ, который работает с этим устройством, должен сначала увидеть нечто, а потом — посредством анимографа — воспроизвести. Очень удобно для опытов. Ты ведь не будешь бегать вокруг исследуемого объекта с камерой — другим занят. А вернулся в лабораторию, вспомнил процесс, заглянул в «глазок» анимографа — и получи свой снимок… Понятно?
— Не совсем… А почему они… ну эти Пикассо… потом исчезают?
Пару секунд Кискэ вникает в сказанное, потом — падает на стол, громко хохоча и неприлично хлопая ладонью по столешнице…
— Тебе определенно нужно чаще выбираться в генсей, Бьякуя-доно, — отсмеявшись, говорит он. — И книжки читать по истории современного искусства: Пикассо — это художник. — Вздох, и менторский тон переходит в чуть грустный: — Снимки, сделанные на анимографе, зависят от интенсивности наших воспоминаний… Пока мы помним того, кто на них изображен, они чёткие. Начинаем забывать — тускнеют, а если поступком или словом оскорбляем память — исчезают вовсе…
Бьякуя вздрагивает: за убийство воспоминаний не наказывают, а надо бы…
— И что теперь делать? — Говорить сквозь стиснутые зубы — трудно, а вот сжав кулаки, так, что ногти впиваются в ладонь, — вполне возможно.
— Все просто, — хорошо что Урахара зачем-то сверит взглядом стол, — получи новое воспоминание… А анимограф, я тебе, так и быть уступлю. По сходной цене, — срывается и притаскивает какую-то штуковину. — Заметь, усовершенствованная модель. А какой дизайн?
Новые декорации, и на сцене — торговец, хитрющий и обаятельный: Бьякуя покупается.
— А испробовать можно?
— Разумеется, клиент должен знать, что его не обманывают. Сейчас все покажу, это просто… — но вдруг — грустнеет и тушуется. Всего на пару мгновений, ибо уже на третьем — снова нацепливает радушно-лукаво-глупую улыбку: — Кажется, вспомнил, — и на стол падает снимок с ошеломленным Бьякуей…
Гад.
— А теперь ты, Бьякуя-доно. — И помогает освоиться с прибором: становится сзади и налаживает механизм. Тонкие пальцы касаются волос, висков, щеки, и почему-то становится жарко. Но Кискэ отстраняется: — Пробуй.
Мысли вразнобой, каруселью. Ловит ту, что окрашена досадой — проигрывать не привык… Поэтому — получи: на фото — перекошенная смехом физиономия Кискэ.
Один: один.
Но, наверно, невежливо — в чужой деревне ведь нужно жить по местным обычаям. Вон и Урахара обижается:
— Забирай и уходи. — Ну что за детство?! Вроде бы — взрослый, умный. Бьякуя кланяется и кладет на стол кошелек с деньгами. Но уже на пороге слышит: — Эй, монеты свои возьми… Зачем они мне в мире живых? И еще, мне тут разведка донесла, — грустный смешок, — в общем, завтра вечером она будет в городском парке… Удачи…
И уже на улице Бьякуя понимает — спектакль «Удиви Кучики» сыгран мастерски.
***
Оставшись один, опускается на колени у столика и закрывает лицо ладонями. Чертов Бьякуя со своим анимографом! Чертова память с ее услужливостью! Он так старается спрятать в тайники души то воспоминание…
… Он тогда решил, что кто-то забыл выключить душ, ну и собрался это исправить… Распахнул дверь… А там она. (Как всегда вернулась, не предупредив)… Ее совершенная нагота, и его оторопь, как у смертного, узревшего купающееся божество. Желание опуститься на колени и облобызать ее прекрасные ступни, и зависть к каплям, скользящим по ее коже… Она даже не смутилась… Посмотрела лукаво, отвела назад роскошные, отливающее багрянцем, локоны и подставила свое безупречное тело под упругие струи… Он тогда поспешил уйти…Сто лет назад она пообещала ему отплатить за неверие в нее и устроила ему пытку красотой…
Он не слышит ее шагов, он чувствует ее: она подходит сзади, опускается рядом, касается плеча:
— Ты спать думаешь?
Он сжимает пальчики, трется об них щекой и наглеет:
— Если только с вами, принцесса…
Оборачивается к ней — и дыханье сбивается: она в его рубашке (опять спальню перепутала?), взъерошенная, сонная, невероятная… Смотрит доверчиво и нежно. Котенок. Он обнимает ее за талию (какая тонкая!), притягивает к себе и саке на его губах смешивается с молоком на ее…
***
Солнце вспоминает о лете, улыбается и проливает лазурь. Ветерок, еще теплый, но уже вплетший в свою песнь мелодию зимы, ластиться к девушке в рыжем платье и смешных зеленых гольфах. Юная женщина. Взрослый ребенок. Она балансирует на бордюре, любовно обнимающем цветочную клумбу. Цветы — синие. И ее глаза — тоже.
А его сердце — пропускает удары, разум — теряется в эпитетах: милая, нежная, чудесная… Никак не находится нужный! Полжизни, да что там — жизнь! — за одно прикосновение к ней, за один ее взгляд. Но она, не замечая, проходит рядышком, и — не удерживает равновесие. Ножка соскальзывает, и он бросается вперед, чтобы подхватить ее… Но она пролетает сквозь его руки и смешно шлепается прямо в цветы…
— Ой, прости, я сломала тебя, — лепечет она над цветком, и выравнивает стебелек, разглаживает лепестки. А мужчине хочется быть смятым ею цветком. Он на коленях, и лица их близко-близко. У нее есть духовная сила, значит, она должна почувствовать его. Он протягивает руку, чтобы проверить… И в ее глазах вспыхивает радость… Но — она вскакивает и, весело смеясь, бежит навстречу невысокому парню в строгом сером костюме. Он подхватывает ее, приподнимает, и они целуется. Бесстыдно. Взахлеб. И сияют, сияют…
А в его душу возвращается зима. Свирепая. Яростная. Беспощадная. С воющим ветром. Он сжимает кулаки и проклинает небо. Солнце обижается и задергивает шторы туч. Темнеет. И уже не ветерок, а вихрь в темных одеждах убийцы, несется по парку, устилая свой путь мертвой радостью: сломанными игрушками, обломками веток, поникшими головами цветов. Страхом. Слезами. Там, где недавно царили веселье и беспечность, сейчас — ужас и паника.
Хрупкая девушка вжимается в своего спутника, потому что из сердца смерча появляется чудовище. И мир вокруг — спрыгнувший с экрана фильм ужасов. Оживший кошмар. Она видит, что монстр направляется к стоящему на коленях странно одетому человеку. А он — не замечает опасности. Вырываясь из объятий Йокиро, с криком: «Нет», она бросается между демоном и незнакомцем. Раскидывает руки, воспаряет над землей и за ее спиной распахиваются огромные золотисто-белые крылья. Ее свет лучом бьет в небо, и тьма трусливо прячется. И он просыпается.
— Отойди, — скорее просьба, чем приказ. И она опускается на землю и обессилено падает на руки подбежавшего Йокиро. У того — совершенно сумасшедший взгляд. И действует он рефлекторно, а не разумно.
Бьякуя больше на них не смотрит: сейчас главное сосредоточится на враге. Не пустой, аура еще темнее и гаже. Демон, родившийся из его отчаяния и злобы. Это его битва с собственной тьмой.
Его силы сейчас ограничены, и снимать предел никто не будет. Впрочем, для того, кто проклял небо и чуть не убил любовь, это слишком большая роскошь. Он не имеет на это права. Оглядывается, чтобы впитать ее образ… И, вложив все тепло своего сердца, вручает ветру послание: «Будь счастлива, любимая». Затем, повернувшись к монстру и обнажив меч, произносит ледяным, с призвуком металла, голосом:
— Цвети, Сенбонзакура…
***
Она уже давно не летала. И почти забыла, что у неба нет края. И, кажется, целую вечность не видела его глаз. Принц ждет ее у входа. Их небесный дворец прекрасен. Он построен из разноцветья радуг, белой кипени облаков, позолоты закатов… Полон музыки и света… Он берет ее за руку, их пальцы сплетаются. Они не могут оторвать взглядов друг от друга… Им не нужны слова, их души поют громче…
Видение тает и рассыпается. Над ней — ужас и непонимание на лице Йокиро. Только это ей сейчас неинтересно. Садится, обводит взглядом поляну. Вот он. Опирается на меч, с тонких пальцев на землю капает кровь, одежда изорвана.
Она встает и идет к нему… Останавливается в двух шагах и, прижав руки к груди, шепчет, проглотив слезы:
— Спасибо…
И стук сердец в унисон. И разговор глаз:
— Только дождись.
— Только не забывай.
И на лице ее расцветает улыбка — ему будет, что доверить анимографу.
Он улыбается в ответ — ей будет, что увидеть во сне.
____________________________________________
Облака сложно фотографировать. Почти, как ловить бабочек…
Конец первой части..
@темы: фанфики